19.08.19 луна

--------------------------------------------
--------------------------------------------

Луна светила мне в окно,
да не мешала спать.
Вчера прислала ты письмо,
его порвал опять.

В конверте белом был завет:
прости, прости, прости!
...Крошенным мелом на столе
обрывки и куски.

Луна выхватывала стол
и узкую кровать.
И то, что я чертовски зол,
мне не мешало спать.

Изображая дурака,
во сне я был любим...
Луна зашла за облака,
а ты ушла с другим.

19.07.09 раз! и мы упали с неба...

-----------------------------------------
-----------------------------------------
раз! и мы упали с неба
смесью дождика и снега.
были солнечною былью -
стали кожаною пылью.

стали телом руки-ноги,
сами стали, мы не боги.
про признание и медали
мы не знали, мы летали.

мы не знали про нашивки,
про бумажные фальшивки,
про обманы новостные,
про шалманы расписные,

про погосты и больницы...
было просто - тишь, зарницы,
дух и время, ширь и ветер,
мы одни на белом свете.

звезды, небо, дали, дали...
мы совсем не ожидали,
что придется так пролиться,
превратиться в эти лица.

в эти плечи и карманы,
в эти вечные экраны,
в эту праведную веру,
что полета нужно в меру,

что удобнее в квартире...
все прошло на три-четыре -
раз! ба-бац! упали с неба
и попали в эту небыль.

19.05.05 ранний альцгеймер

---------------------------------------------
---------------------------------------------
ой, девочки, я так смеялся...
вам только, вы поймете).
но очень смешно, наблюдать за своим ворочающимися в темной глубине ментальными пластами.
как они там, в буро-зеленой тьме, сталкиваются гештальтами.
и как потом между тектоническими плитами наверх проталкивается и всплывает, булькая и остывая на ходу, некая, казалось бы, очевидная, сверкающая истина.
просто высвечивается новым боком…
я тут внезапно, не прошло и пятидесяти лет, понял, что обе моих книги, между которыми я то и дело мечусь, это одна и та же книга.
ахахаха!
(ну, не утомляя, стараясь не утомлять, доложу: согласно КК миры представляют из себя «слои луковицы», а в каком слое мы оказываемся в определенный момент, зависит от положения точки сборки восприятия).
итак, «Две гайки…» и «Агата».
обе они Мастер и Маргарита, ну, то есть, мастер (ГГ) и его муза (половинка), раз.
Маргарита вступает со второй части, два.
в конце любовь (наши) победили, три, и там еще есть параллели…
в общем, как не дели на быль и фантастику, книга одна.
я долго прямо ржал над своей тугостью, ведь очевидно.
и вторая сторона этого моего отклонения, как только я все это понял, сразу стал обе книги в одну объединять, пусть уже будет Улисс, никому непонятный, но мне нравится…)
остановился.
потому что вспомнил, что все это я уже делал, объединял, разъединял, и не один раз))).
и потом припомнил все подобные тамбовы, расскажу несколько, чтобы вы поняли, какова она, карма в действии).
как-то, когда мы уже переехали обратно из Питера в Москву, а в отпуск поехали «отдыхать» на питерскую дачу в Красном селе (платформа Скачки, там Вронский в бытность с лошади упал), захожу я в старый домик, тогда еще новый сруб не поставили, и удивляюсь.
откуда такая электрика, никогда ведь не было?
все грамотно уложено, щиток, разводные коробки, выключатели, розетки, провода где-то снаружи проходят, где-то внутри, фирменные, хорошие.
соседи там кругом одни алкаши, денег у тещи нет мастерам платить, тесть инвалид, и хотя рукастый, но так уже не сделает, не сможет (у него перфекционизм зашкаливает, он бы и сделал хорошо, даже отлично, но только одну розетку, и она была бы ручной работы, с изразцами и привинчена по периметру пятидюймовыми позолоченными саморезами, открутить нельзя).
спрашиваю, откуда это у вас такая электрика зашибенская?
они на меня смотрят как на дебила и говорят, как откуда? Денис, это же ты сделал!
а я же знаю, что я бы так не смог, у меня папа не умел гвоздь забить, а я сам, с тех пор как скотч появился, всегда все скотчем прикручиваю.
да ладно, говорю.
и тут вспоминаю, точно, я.
с Боцманом правда, он в щитке ковырялся и на столбы лазил, но остальное сам, о-па!
там же, но в другой раз, уже после этого.
захожу в старый домик и начинаю тупить, вот как они умудрились сюда кровать двухметровую квадратную затащить?
ни в окна, ни  в дверь она не пролезет…
поднимаю матрас, а она деревянная, сколочена из досок, уложенных на бруски 20х20, доски покрыты краской, чуть ли не лаком, спинка сложной конструкции, саморезы все ровненько завинчены, сделано с любовью, сразу видно.
начинаю думать, точно не я, потом мысли уходят в сторону, и я уже смеюсь про себя, представляю тестя, который сначала кровать собрал, и печку, а потом вокруг каркасный домик возвел.
туплю минут двадцать, потом понимаю, что можно внести по частям внутрь готовые детали, и внутри уже их скрутить…
всплыла плита тектоническая)))…
уже хотел было идти спрашивать, но вспомнил про электрику.
и вторая плита, блин…
это я.
вспомнил, как покупали с Джю доски, как я их дома красил, как привезли в Красное село на копейке… как ножки эти пилил из бруса бензопилой.
как с Боцманом пиво пили и ели сосиски.
вот так.
это правда, очень смешно.
до Альтцзгср…мера есть расстояние, конечно)))…
ну и еще случай, про картинки.
меня Леха Кузнецов в бытность научил рисовать маслом миниатюрки с пейзажами.
на продажу, Родик с Ромой Серафимовым тогда гоняли в Польшу, картинка доллар, пополам.
делается так: берется лист грунтованного картона метр на метр, тык-тык большой кисточкой синей, тык-тык белой, размазал другой кисточкой, специальной – небо.
то же самое с зелеными красками (в нужных местах), это будет лес.
потом нужно тоненькой кисточкой прорисовать черные веточки и в конце обязательно галочку – птичку.
можно даже точку (это правило такое у художников, точку надо обязательно, настраивает фокус на подсознательном уровне).
в конце лист разрезаешь на миниатюрки 15х10 и вставляешь их в заранее купленные рамки.
Леха еще умел рисовать дома, мельницы, лодки и странников под Васнецова, но у меня даже лодки раз через три нормально получались, поэтому я был больше по птичкам.
мои малышки (так назывались) в Польше брали нормально, потому что они были не похожи на тогдашний арбатский ширпотреб.
хотя его, ширпотреб, тоже нормально брали.
один раз с ними ездил Гуревич. Вот они бухают в Кракове на рынке, Серафимов никогда не пьянеет, Дима Гуревич тоже орел был и есть, так вот, Дима сидит в арьергарде, и, если поляк начинал выпендриваться (они любят), мол, кто рисовал, где подпись, Рома зовет Гуревича, вот он, стесняется просто.
- ты художник?
- а то!
- тогда подписывай!
- тогда полтора (Рома)!
и Дима подписывал.
так вот, я удачные картинки всегда откладывал в сторону и потом раздаривал.
очень удобно, денег нет и жалко, а подарок хороший, тем более сам нарисовал, людям приятно.
ну и, понятное дело, «шедевры» (краски смешаешь при лунном свет спьяну, рука дернется и лодка выйдет как настоящая) оставлял себе.
через двадцать лет показать внукам, повыпендриваться.
особенно после того, как Леха уговорил меня нарисовать «большую» картину, 40х30, и вместе с ним отнести в художественный салон во Флейте.
я нарисовал совсем черную, мрачную, с лодкой и типа ночь.
а у Лехи, к слову сказать, был частичный дальтонизм на оттенки от темно-розового до сиреневого, он их все видел серыми.
и поэтому его полотна с закатными небесами, под старых и новых фламандцев продавались на ура.
эта его знакомая, заведующая салона, аж крякнула, когда мы ей принесли - Леха пару своих фламандцев и я свою черную.
на черную покачала головой, мрачновато все же, но выставила, а ее купили через два дня, раньше лехиных).
какие-то японцы и за 3000 рублей, я аж обалдел.
ну и вот, приезжаем мы как-то на побывку в Питер, на Варшавскую, а там какой-то праздник, типа юбилей.
и нужно было с родственниками знакомиться, которых я до этого не видел.
тетя Тамара, а ей сейчас 86, тогда еще сказала свою коронку про меня, когда спросили ее мнение.
а что Денис, ну, сразу видно, повидал человек)))… у меня тогда три зуба оставались и я все время хмурился. ))
так вот, в разгар веселья я увидел в серванте крутейшую работу маслом, такие нежные и глубокие краски, пруд, кувшинки, все такое зелененькое, оливковое, как я люблю.
и прямо из-за стола поинтересовался, а я скромный скромный, но если что мне очень понравится, то прямо так и говорю, эмоций не сдерживаю).
кто такую крутотень забабахал (у них в дальних родственниках ходил профессиональный художник, я подумал, что он), спрашиваю?
ну, дальше сами понимаете…

19.02.15 просто кусок

-------------------------------------------
-------------------------------------------

просто кусок.

Черноголовская квартира была добротная, паркетный пол, огромный коридор. Кирпичный трехэтажный дом, поставленный углом на краю поселка, рядом с лесом. Первый этаж. По гулкому коридору мы ездили, толкая ногами пол, сначала на стандартной красной пластмассовой лошади на белых колесиках, а после на здоровенном железном грузовике. Или наоборот. Грузовик изначально был подъемным краном на колесах, но крана я не застал, кран застал Родик. К тому моменту, который я могу вспомнить, это уже был громыхающий светло-зеленый «Краз» с голой металлической платформой с кругляком под башню. Башню отломал Родик. На платформе вполне было можно сидеть, и, скребя ногами по паркету, с грохотом гонять по коридору.
На стене коридора под потолком висели велосипеды родителей. С загнутыми вниз рулями, зажимами ручных тормозов, сверкающими шестеренками переключения скоростей на задних колесах. Голубой, полугоночный - мамин, и темно-бордовый, совсем уже гоночный, с полосой, папин. У них были очень тонкие шины и шипастые металлические педали с ободками.
Для нас, маленьких, велосипеды кассифицировались так. Сначала трехколесный, самый тупой детский велик, не желающий ехать куда нужно. Потом двухколесный с пластиковыми колесиками по бокам, потом двухколесный на надувных шинах, «Школьник», «Орлёнок». «Орлёнок» это был пик, дальше шли уже взрослые велики, и в них мы не разбирались.
Я помню как отец научил меня ездить на большом велосипеде. Это был «Школьник». Родик уже вовсю гонял на нем, а я донашивал двухколесный дутик с пластиковыми распорками сзади. Стоял ранний летний вечер, мы гуляли «на великах» втроем, отец пешком. Тротуарные гравийные дорожки по-над Черноголовским прудом. Денисик, садись, я держу! Я не понимаю, как вообще это возможно, держать равновесие на высоченном «Школьнике», без страховочных колес по бокам. «Школьник» мне явно велик, в нижней точке между педалью и ботинком люфт. Отец крепко держит сзади за твердое седло, я рулю. Только не отпускай, папа! Держу, держу! Не отпускай!
Сначала медленно, потом быстрей. Потом очень быстро, ветер в ушах, сзади дышит на бегу отец. Не отпускай! Держу! Родик скучает и дает разные советы, когда мы проносимся мимо. И так несколько дней подряд. Дня через три я уже попривык, хотя продолжал панически бояться. Но восторг от мягкого полета пересиливал страх. К тому же отец продолжал крепко держать меня за седло, все время бегая сзади. Я не хотел, чтобы он отпускал.
Я хитрил, думал вволю накататься и сказать: «Нет, не получается. Давайте потом». Но каждый раз я не мог отказаться. Тем более, что Родик не дремал и быстренько отбирал велик, покатались и хватит, дайте мне покататься.
Я прекрасно помню ощущение панического ужаса, когда на очередное свое «Пап, только держи крепче!» получил в ответ смеющееся «Да я тебя давно уже не держу, Денис! Ты едешь сам, давно уже едешь сам!». И, кроме ужаса, помню бесконечное восторженное удивление оттого, что продолжаю лететь, не падая, над темно-красным гравием, по гладкой шуршащей полосе между серыми линиями бордюров, под покрывалом летнего неба сверху.
Первые детские озарения.
Примерно такой же силы впечатление я получил когда прочитал свое первое слово. Мы сидели и ползали на ковре в большой комнате, под работающим телевизором. Брату уже было больше пяти, и папа учил его читать, готовя к школе. Вокруг были разбросаны кубики с буквами, вынутые из деревянного ящика с кондовой верхней задвижкой из фанеры. Кубики сами были деревянные, вечные, с накрепко приклеенными бумажными уточками, У, ежиками - Ё и ягодами Я.
Родик в ту пору уже резво собирал из нужных кубиков слова, а я знал некоторые буквы.
Денисик, а ты не хочешь научиться читать, спрашивал папа? Я, боясь неведомого, отрицательно кивал. Мне больше нравилось строить башни. У Родика башни получались гораздо выше, но мне нравился сам процесс. Я даже убирать кубики в ящик любил больше, чем доставать их оттуда, хотя последний туго влезал и от этого хотелось плакать.
Ну вот смотри, не унимался папа, ты ведь эту букву знаешь? Я кивнул. Это была буква Я, кубик с ягодкой. Отлично, сказал папа. А вот эту? Я кивнул. Он поставил два кубика на ковер буквами вверх. Ну, что у нас получается? Д и Я? Ды..я-а.. Дэ-э, я-а… Домик и ягодки, прошептал я. Я всегда нервничал, когда взрослые рядом повышали голос, а сам никогда не кричал. Пра-авильно, совершенно верно, домик и ягодки. А буквы, буквы какие? Дэ и Я, сказал я, не понимая, что он от меня хочет.
- Правильно! – воскликнул папа. – А вместе, ну? Д и Я, ды…дя-а.
- Ну, дя, - сказал я. – Толку-то.
- Ве-ли-ко-лепно! – обрадовался отец.
Я продолжал недоумевать.
- А теперь смотри, - продолжал папа. - Родик, поищи там еще одну Д и одну Я.
Родик уже давно их нашел и держал в руках, терпеливо ожидая, когда они понадобятся. Отец сложил рядом с первой парой второе ДЯ.
- Ну, читай, - сказал он.
- А как? – чуть не плача, спросил я.
- Ну, ты только что читал. Вот это Дэ, вот это Я, и вместе?
- Дя.
- Правильно, верно, великолепно! А эти?
- Дя.
- Дя и еще раз?
- Дя.
- А вместе?
- Дя-Дя.
- Ну вот, ты умеешь читать! – победоносно сказал отец. – Какое это слово?
- Не знаю.
- Ну, ты же только что прочитал его. Дя-а, дя.
- Дядя, - сказал я. – Дя-дя. Ну и что? А какое это слово?
- Дядя! – хором сказали папа и брат Родик.
- И что оно означает?
- Вот дурак, - сказал Родик, улыбаясь щербатым ртом.
- Ну, дядя, - сказал отец. – Вот у тебя в Рыбинске есть дядя. Дядя Рома, помнишь?
И тут меня накрыло. Я понял, что такое дядя и тут же понял как буквы складываются в слова, как они оживают и из кубиков превращаются во что-то другое.
Это было нечто.
Отец тут же решил закрепить успех и сложил из кубиков два слога МА и МА, но я был совершенно раздавлен снизошедшим на меня откровением, и читать их отказался. В следующий раз, сказал я, давайте потом. А теперь башню.

2018.11.13 О смерти.

-------------------------------------------
-------------------------------------------
мы все умрем.
но не когда-нибудь, не скоро, а сейчас.
вот миг назад, такая боль, и треск,
и все.
и впереди лишь бездна, распыление, дорога в никуда...
и стыд.
за это вот?!
за это
я предал Альбатроса?
я подличал в плену?
я лгал?
я трусил и страдал?
о, боги.

2018.10.19 Ожидание (совместно с Е.Кругляковой).

------------------------------------------
------------------------------------------
Летом 1987 года я была студенткой, не обремененной пересдачами. За холодный июнь гротескные катаклизмы последней сессии успели раствориться в свежести родного подмосковного города. Месяц блаженного неделания, босоножки по мокрому асфальту, желтые лучики солнца на веселых лицах подруг, романтические компании вечерами и неувядающий интерес ко всему происходящему в моей жизни. А впереди ещё целое лето! Целое лето и долгожданное, давно запланированное, море.

У нашего института был летний лагерь под Дербентом, на берегу Каспия. Путевки туда были дешевые и доступные, написал заявление – и порядок. Но путевка – это полдела, а до места ещё добраться надо. С билетами тогда было туго: очередь в городскую ж/д кассу нужно было занимать с вечера, стоять всю ночь, чтобы к восьми утра оказаться в первой сотне покупателей, и вот тогда был шанс купить дешевые билеты в плацкартный вагон. Вариант «купе» нам в голову прийти не мог. Откуда у студентов такие деньги.

Оказалось, что поезд Москва-Тегеран будет тащиться до места почти трое суток. Нас это не смутило, нас было четверо, мы перешучивались и хохотали. Нам достались места рядом с туалетом. Мы хохотали, предвкушая море. Жара стояла страшная, домашние продукты – курочка, колбаска – протухли тут же, помидоры потекли, яйца смердели почище туалета. Брошенный в окно батон колбасы жидко чмокнул и разлетелся брызгами на переезде. Мы хохотали.
Ближе к вечеру, когда солнце перестало мелькать в проводах, мы перестали смеяться. За это время вагон постепенно заполнился страшными черными людьми. Это были нелегальные пассажиры-дагестанцы, которых наш предприимчивый проводник пачками запускал в вагон на каждом полустанке. Трое из них сели ко мне на полку, трое – напротив, и так в каждом купе. Остальные стояли в коридоре. Я потребовала было освободить мою плацкарту, у меня билет! Один из них, который был ближе всего, наклонился ко мне и заглянул прямо в лицо. Никогда не забуду его глаза со стальным отблеском – два гвоздя, две пули. В них не было ничего человеческого – глаза зверя. Он тихо сказал:
– Погоди, границу России пересечём, я тебе всё объясню. Про твой билет.
И я замолчала. А после пересечения границы перестала даже шевелиться. Девчонки мои тоже сникли, не видно - не слышно с верхних полок, забились в угол. Проводник выключил верхний свет. Потянулась бесконечная, качающаяся, стучащая на стыках рельсов ночь. Я не спала, вглядывалась в неподвижно сидящие в проходах черные тени, сжимала рукой в кармане джинсов ребристый стержень ключа от городской квартиры, единственное, что давало мне хоть какую-то уверенность, сжимала как оружие, как амулет.
Затем был еще один бесконечный мучительный день, а потом и еще один. Время замедлилось в вязком, душном мареве вагона. Я лежала и смотрела на циферблат: вот ещё пять минут прошло, вот ещё минута. Иногда мне удавалась задремать и тогда в полусне я видела темные расплывчатые пятна лиц. Лица угрожали, они надвигались, лязгали и шипели. Я вздрагивала, просыпалась и снова утыкалась в циферблат.

В Дербенте я первым делом, прямо на вокзале, продала втридорога обратный билет, рассчитывая, что хватит денег на самолет. Подруги, жмурясь и отряхиваясь после этой жуткой поездки, крутили пальцем у виска. Подумаешь! Доехали ведь! Быстрее бы побросать рюкзачки и на море. Как ты себе это представляешь, говорили они, обратно все будет уже по-другому, говорили они, да и когда еще это будет…
Но я решила твердо. Еще две такие ночи я не выдержу. Сэкономлю на фруктах, но в поезд не сяду. В крайнем случае, думала я, подсаживают же к рейсам уже после регистрации. Улечу как-нибудь. Денег должно хватить. То, что железнодорожный билет мгновенно оторвали с руками, как-то не насторожило, - все случилось быстро, спонтанно и само собой на яркой привокзальной площади. Мы радостно погрузились на прибывший из лагеря уазик и покатили к морю.

Домашнее вино в прозрачной белой канистре, красное, сладкое, пьяное. Слепящее солнце, огромные волны, после ударов которых стоял гул и берег кипел от множества зарывающихся в крупный песок рачков. Дальше по берегу остов мертвого корабля, еще дальше – выброшенный штормом тюлень. Жгучее обгорание на второй день по приезду, кефир на плечи и преферанс по ночам, ночное звездное небо…
За две недели, как и говорили девчонки, ночной плацкартный кошмар напрочь стерся из памяти. Загорелая кожа, белое «маленькое» платье, кокетливая сумочка и чемодан, глаза сияют – такой я вышла из такси и направилась в здание аэропорта Махачкалы. И вот свет померк во второй раз.

Зал ожидания был до отказа забит дагестанцами. Однотонная темная одежда, одинаковые угрюмые лица в пыльном полумраке. Как сотни черных флюгеров, следующих за ветром, они поворачивали головы вслед каждому моему движению. Туалет, деревянный скворечник с дырками, располагался на улице и пах хлоркой. Возле туалета всегда было три-четыре человека, тихо разговаривали или молчали, стояли или сидели на корточках.
В зале ожидания - атмосфера густая и вязкая, а за стенами на солнце как на минном поле, под пристальным вниманием людей в черном. Советской власти, пусть формальной, как в студенческом лагере, любой власти, нет в помине.
К счастью, в зале был пункт милиции – гарантия моей безопасности и, к счастью, в зале была вожделенная билетная касса.
Усталая женщина в черном платке посмотрела на меня из окошка как на безумную.
- Детка, билетов на Москву нет. Билетов нет ни в один город нашей страны. Билетов нет уже несколько недель. Ты что, деточка. Какая Москва, какая подсадка, даже не смешно. И бронь выбрана, вся. Нет билетов. Следующий.
При попытке сделать вылазку в туалет мой чемодан украли. А когда я, решив атаковать кассы вторично, отчаянно толкалась в душной толпе, срезали сумочку с кошельком и паспортом.
Я, еще по инерции бегом, бросилась в милицию, и вот там уже, пока сонный и ленивый дежурный размеренно повторял, спокойно, гражданка, спокойно, пишите заявление, разберемся, меня ударило жаркой волной пота и время, как тормозящая перед светофором машина, замедлилось и остановилось.
В тумане, часто поправляемая милиционером, я механически накорябала заявление о пропаже. Дежурный перечитал, убрал листок в стол и вопросительно посмотрел на меня. Я вышла в зал ожидания.

Ноги подкосились, я в ужасе и столбняке просидела какое-то время на первом попавшемся стуле. Вот так – полчаса, и я никто. Звать меня никак, и я нигде. Мне нечего есть. Мне некуда идти. Никто не знает, где я сейчас. Я сейчас еду в поезде и буду ехать еще три дня. Никто меня не ищет, и никто меня не ждет. Я даже телеграмму не дала, рассчитывая обогнать подруг по небу. На дворе пятидесятиградусная жара и чужая, враждебная земля.
Что делать? – ничего, ждать чуда. Но чуда не происходило.
Я снова, как и в поезде, смотрела на часы. Здесь, на вокзале, делать это было труднее. Я все время отвлекалась на звук открывавшихся дверей, на шарканье ног, прислушивалась к глухим мужским разговорам. Женщин в зале я не помню, может быть, их там не было. Я видела себя со стороны, ряженая молодая дура в белом платье, со сверкающей золотой цепочкой на открытой загорелой груди, в центре своры ухмыляющихся черный псов. Бери и ешь, все отвернутся. Мыслей почти не было, я боялась думать. Начни думать и разверзается такая пропасть ужаса, что лучше просто забыться, замереть.
Вечером, проходя мимо стеклянной двери заработавшего буфета, увидела свое отражение. Волосы растрепаны, на несвежем белом платье косой грязный след., воспаленные глаза, взгляд затравленной кошки. Это меня немного успокоило, не такой уж я лакомый кусочек, как мне казалось все эти долгие часы.

Ближе к ночи кто-то тронул меня за плечо. Это был русский парень с огромным рюкзаком, в очках, штормовке и туристских ботинках. Я заплакала и кинулась к нему как к богу, как бросаются к иконе в момент отчаяния. Почти рыдая, я громко жаловалась ему на несправедливый мир, так обманувший меня. Мой повышенный эмоциональный голос привлекал внимание, вокруг нас образовалось темное кольцо внимательно слушавших и оценивающих. Хищников. Периферийным зрением я видела, как это кольцо пульсирует, сжимаясь и разжимаясь. Я снова видела эти глаза с отблеском. Парень слушал меня молча, не останавливая, не перебивая и не обращая внимания на окружающих. Потом он спокойно сказал:
- Что бы ни случилось, надо поспать, давай устраиваться на ночлег.
Мы легли на жестких сцепленных стульях зала ожидания, голова к голове, он подстелил мне под голову свою штормовку. Она пахла дымом, табаком и чем-то ещё, таким родным и надёжным. Я сразу провалилась в глубокий сон, основой и сутью которого стал этот запах. Я буду помнить этот запах всю жизнь.

Этот парень и был богом – у него был билет на самолет. И на рассвете он улетел, предварительно затолкав в меня, готовую разреветься, все оставшиеся у него продукты, вынимая их из полиэтиленового пакета. Два бутерброда с колбасой, один с сыром, половина большого яблока, три шоколадные расплывшиеся конфеты... Он улетел, улетел домой, а я осталась сидеть одна, забившись в угол зала ожидания. В первый раз за всю мою жизнь мне действительно пришла в голову мысль о смерти. Не абстрактной смерти, а личной смерти, моей. Мне осталось только медленно умирать, здесь, в аэропорту. И скорее всего, так и получится. В какой-то момент я это ясно осознала.

Потянулся еще один бесконечный и бессмысленный день. Я ничего не ела и не пила, мне не хотелось. Мое тело, мой живот, сердце и вообще все, что было во мне, все подобралось, поджалось и застыло. Со своего места в углу я смотрела как открываются и закрываются двери аэровокзала, пропуская порциями яркий солнечный свет и людей, неспешно идущих встречать, улетать, провожать… У всех была точка отправления, точка прибытия, билет, паспорт, кто-то рядом, с кем можно поговорить. Они казались мне небожителями. Это было недалеко от истины: еще час-два – и они в небе. А потом и на земле, дома, там, где их ждут. У меня не было ничего, только время. И меня никто не ждал.

В какой-то момент я заставила себя встать, побрела к стеклянному окошку милицейского пункта. Без всякого выражения попросила найти и вернуть мне документы. Дежурный, все тот же, глянув на меня сквозь зарешеченное стекло, равнодушно сказал:
- Да где я тебе их возьму? Дня не прошло.
Он зевнул, отвел взгляд, я не уходила. Он спросил, кивнув куда-то в свой угол:
- Хочешь попить?
Я отрицательно кивнула и пошла прочь. Надежды на спасение не было.

Рано утром третьего дня приземлился вертолет, привезший чабанов с гор. Я молча стояла на крыльце, впитывая последнюю условную прохладу перед надвигающимся зноем следующего моего дня. Наблюдала, как пастухи выгрузились из вертолета, сгруппировались, потянулись по летному полю к зданию аэропорта. Чужие, дикие люди, они приближались, входили, пыля сапогами, и, не обращая на меня внимания, растворялись в зале ожидания и в моем застывшем времени.

Через пару часов я увидела, как один из пастухов, отделившись от группы, идет ко мне. Я узнала страшного человека со стальным взглядом, говорившего со мной тогда в плацкарте. Бояться у меня уже не было сил, я молча ждала своей смерти. Он подходил, глядя мне прямо в глаза, держа руку в кармане своего пиджака.
– Дочка, возьми, я это заработал, – сказал он.
Этот человек был стар, я ошиблась, конечно я ошиблась от страха. Я крупно дрожала.
В его руке была сложенная бумажка, зеленая купюра в пятьдесят рублей.
– У меня самого такая дочь. Отдашь потом, когда сможешь, вот адрес тебе, я тут написал на бумаге.
Он взял мою руку, вложил обе бумажки в нее, развернулся и пошел из здания аэропорта. Сутулая фигура в чёрном пиджаке, в сапогах и кепке.

А я стояла и смотрела ему вслед. Позже мне казалось, что в тот момент я думал о том, что это мой ангел, и он не похож на остальных ангелов. Он не белый, а черный. И он пахнет штормовкой молчаливого парня в очках. Но тогда, конечно же, я об этом не думала. Я думала о том, что пятьдесят рублей это огромные деньги, целое состояние. И он так и было по тем временам.

Время очнулось и помчалось с бешеной скоростью, события застучали друг в друга как падающие фишки домино.
Каркающие звуки динамика настойчиво выкрикивали мою фамилию. В два прыжка я оказалась у правоохранительного окошка. Молоденький сержант, только что заступивший на смену, протянул мне мой паспорт, который подкинули ночью.
Мне уступали дорогу откуда-то взявшиеся в аэропорту женщины.
В кассе мне тут же выписали билет, единственный, поступивший в продажу. До Пензы, с двумя пересадками. Я держала его в руках как держат новорожденного первенца. До Пензы, ха! Какая чепуха, Пенза – мать родная! Пересадки, ха! Куплю себе кофе и булочку, посижу в тени на лавочке, ничего. До Москвы? Да хоть электричками, да хоть попутками, да хоть пешком, теперь я доберусь до дома. Это было спасение.

Следуя на посадку по душному коридору накопителя, я вдруг увидела на подвешенном под потолком рябящем сером экране проводящего сеанс Алана Чумака. Своими молчаливыми пассами он благословлял меня, благословлял всех скитальцев, ожидание которых наконец-то завершилось.


Елена Круглякова
Денис Мозжухин
/октябрь 2018/

2018.09.03 Пригородный поезд.

-------------------------------------------
-------------------------------------------

На склоне пригородный поезд
летит, сверкая, в темноте.
В салоне, с пригоршнями, двое,
с гитарой, «мы уже не те...».

Им доллары народ кидает,
не глядя в темень за окном.
А там кометы пролетают
и речка звездная вверх дном.

В салонах ярких и удобных
мы сидя едем в никуда.
Унылы, слабы, глупы, злобны,
закрыты в мега города

А где-то ветер, волны, ветер,
морская свежесть, паруса,
и облака при лунном свете,
и голубые небеса,

осколки звезд в плену тумана,
скупые сосны на скале...
И мы... Поем про капитана.
Листаем ленты. Спим в тепле.

И мы...
Вместо того, чтоб в бездну
взлететь, подпрыгнув, навсегда,
читаем правила проезда
на пригородных поездах.

2018.09.03 ***

------------------------------------------
------------------------------------------
Кружил, выкруживал. Два года. Все боялся. Как зверь, учуявший добычу, что она, как прежде обернется мертвой тиной, хотя издалека и смотрится как лань.
А тина что, питание для многих, жевачка вкусная. И яркая, но я, уже разочаровавшись, что умру, так не про-чтя еще литературы. Она вся кончилась, как умирать и мне, оставив улисса в червленой школьной парте, на растерзанье черным мерседесам и принципам четырнадцатым всем.
Но вот решился, правда, не доверил глазам насквозь промоченным фейсбуком читать, а слушать стал и уга-дал, о боже, добыча, вот оно, спасибо, мастер!
Как только я к обрыву подошел, кроссовки-найки съехали в сандали, в косую дырку, и песок натер, и дальше съехали, с обрыва вниз, промеж берез, скамейки, прямо в волгу, где пятилетним на песке лежал, смотря на небо и лаская ножик.
И падая уже, кричу я, а-а! Ага-а! Живой язык, объемный! Русский! Мама! Как хочется обратно в эту муть!
Но впереди лишь небеса стальные и нет молитв, а только ясный блеск, чего-то, стрёмного, без запаха. Без пыли.

Александра Николаенко.
Убить Бобрыкина. История одного убийства.
Аудиокнига.
Читает Дмитрий Креминский.

Ну, если не читали.
Иль ждете все, пока я расскажу).

2018.07.11 алаялапа

-------------------------------------------
-------------------------------------------

Алая лапа Полы
ласково гладит полу,
приподнимая с пола
полы полупальто.

Пола пришла из школы,
об пол пальто, как колом,
крышки укрыть от колы,
чтоб не узнал никто...

Поле звонила Катя,
та, что на самокате.
Кати для Полы хватит
минимум на семь дней.

И уже на закате,
сонно сдвигая катет,
голая, на кровати,
вспомнит она о ней.

2018.06.20 однакожды

---------------------------------------------
---------------------------------------------

Во сне сказали, жди табло,
в пылу и неге.
И вот однакожды пришло
на полуснеге.

Казалось, было хорошо,
а стало хуже,
но это просто снег сошел
на грязь и лужи.

И по грязи скворец бродил,
посланец фарта.
Такой вот знак мне приходил
в начале марта.

Проснулся, а уже июль
дорогой длинной,
и атакует мятый тюль
снег тополиный,

и не подняться по жаре,
и не умыться...
вот правда, стоит ли жалеть
о небылицах.